Тайна личности Царя.

Моральная трагедия, обусловленная неспособностью русского образованного общества уразуметь духовную красоту и нравственную высоту своего Царя и даже просто объективно -добросовестно распознать и оценить его личность, очень сильно выражена была однажды еп. Иоанном Шанхайским в слове, сказанном им пред богослужением об упокоении душ Царской Семьи. Не менее сильно истолкован был Владыкой в этом слове и тот страшный грех цареубийства, который лег на весь, в целом, русский народ.

Царь -мученик, - говорил Владыка, - более всего походил на Царя Алексея Михайловича Тишайшего, но превосходил его своей непоколебимой кротостью... Его внутренний духовно-нравственный облик был так прекрасен, что даже большевики, желая его опорочить, могут упрекнуть его только в одном - в набожности.

Доподлинно известно, что он всегда начинал и заканчивал свой день молитвой. В великие церковные празднества он всегда приобщался, причем смешивался с народом, приступавшим к великому таинству, как это было при открытии мощей прел. Серафима. Он был образцом целомудрия и главой образцовой православной семьи, воспитывал своих детей в готовности служить русскому народу и строго подготовлял их к предстоящему труду и подвигу. Он был глубоко внимателен к нуждам своих подданных и хотел ярко и близко представить себе их труд и служение. Всем известен случай, когда он прошел один несколько верст в полном солдатском снаряжении, чтобы ближе понять условия солдатской службы. Он ходил тогда совсем один, и тем ясно опровергаются клеветники, говорящие, что он боялся за свою жизнь... Говорят, что он был доверчив. Но великий отец Церкви св. Григорий Богослов говорил, что чем чище сердце, тем оно доверчивее.

Чем же воздала Россия своему чистому сердцем, любящему ее более своей жизни Государю?

Она отплатила ему клеветой. Он был высокой нравственности-стали говорить о его порочности. Он любил Россию -стали говорить об измене. Даже люди близкие повторяли эту клевету, пересказывали друг другу слухи и разговоры. Под влиянием злого умысла одних, распущенности других слухи ширились, и начала охладевать любовь к Царю. Потом стали говорить об опасности для России и обсуждать способы освобождения от этой несуществующей опасности и, во имя якобы спасения России, стали говорить, что надо отстранить Государя. Расчетливая злоба сделала свое дело: она отделила Россию от своего Царя, и в страшную минуту во Пскове он остался один... Страшная оставленность Царя... Но не он оставляет Россию, Россия оставляет его, любящего Россию больше своей жизни. Видя это и в надежде, что его самоумаление успокоит и смирит разбушевавшиеся страсти народные, Государь отрекается от Престола... Наступило ликование тех, кто хотел низвержения Государя. Остальные молчали. Последовал арест Государя, и дальнейшие события были неизбежны... Государь был убит, Россия молчала...

Великий грех -поднять руку на Помазанника Божия... Не остается и малейшая причастность к такому греху не отмщенной. В скорби говорим мы: "Кровь его на нас и на детях наших". Но будем помнить, что это злодеяние совершено в день св. Андрея Критского, зовущего нас к глубокому покаянию... Но покаяние наше должно быть полное, без всякого самооправдания, без всяких оговорок, с осуждением себя и всего злого дела от самого его начала..."

Да, вся современная злодеянию Россия в какой-то мере несет на себе вину цареубийства: те, кто не был пособником, были попустителями! Но, пожалуй, еще более устрашающим, чем признание всей России виновной в этом злодеянии, является констатирование того, каким относительно малым было впечатление, произведенное в этом именно смысле на русское общество екатеринбургским цареубийством. Все готовы обличать большевиков. На этом все сходятся. А разве в этом дело? С большевиков взятки гладки! Но они ведь только произнесли последнюю букву страшной азбуки, которую выдумали не они. Задуматься же над тем, где начинается этот жестокий и мерзостный алфавит, мало кто хочет. В частности, поразительно, как медленно и с каким трудом раскрываются глаза у даже, казалось бы, "прозревших" людей на личность Царя. С каким трудом изживается сложившаяся у русского образованного общества привычка свысока смотреть на кроткого Помазанника! Вот как, задним числом, рисует лучший биограф Царя, С. С. Ольденбург, эту отвратительную повадку русского общества:

"Сторонясь от всяких подлинных сведений о Царе и Царской Семье с упорной предвзятостью, русская интеллигенция воспринимала и запоминала то, что печаталось о Царе в подпольных революционных пасквилях, обычно по своей фантастичности относящихся к области "развесистой клюквы"; ловила шепот придворных сплетен, инсинуации опальных сановников. Мнение о Государе как о человеке невежественном, ограниченном -некоторые договаривались до выражения "слабоумный"-человеке безвольном, при этом злом и коварном, -было ходячим в интеллигентских кругах. Даже военный чин его - в котором он оставался, потому что отец его скончался, когда Государю было двадцать шесть лет - обращали ему в укор, говоря о "маленьком полковнике", об "уровне"- почему-то "армейского полковника" и т. д..."

Не нужно при этом думать, что подобное отношение к Царю было свойственно лишь злонамеренно - подозрительным людям, монархически индифферентными или даже монархизму враждебными. Люди, монархически настроенные и лично Государю симпатизирующие, нередко видели в его фигуре что-то жалкое. С каким злорадством подхвачена была либеральным обществом мысль о том, что Царь является двойником Феодора Иоанновича, к тому же нарочито стилизованного, в сценическом изображении, под кроткого, но убогого "простачка"! Но ведь со скорбью, с тяжелым сердцем, сокрушенно покачивая головами, о том же говорили и убежденные монархисты, не обретая в Царе того, что хотели бы видеть, и не ощущая его твердой руки на руле государственного корабля.

Можно понять, а в известном смысле даже оправдать тех, кто так думал "тогда": ведь перспектива была укорочена и искажена. Но "теперь", после всего совершившегося, - дозволительно ли оставаться при прежних трафаретах? А между тем Царь оставался непонятым и после своей мученической смерти, а тем самым непонятой оставалась и объективная трагедия его взаимоотношений с обществом. Так глубок был духовно-психологический отход русского образованного общества от основ Святой Руси, от понимания существа Самодержавной власти на Руси!

Показательна в этом отношении честная и умная книжка В.И. Гурко "Царь и Царица". Автор ее - один из лучших сынов ушедшей России, один из столпов ее государственного образования, он был украшением сановной русской бюрократии. Имя его останется незабвенным, как едва ли не главнейшего внутриведомственного подготовителя знаменитой Столыпинской реформы. Пав жертвой интриги, он оказался, при проведении реформы в жизнь, обреченным на относительное бездействие, но не озлобился и не превратился в будирующего оппозиционера. Оставаясь, по связям своим, в курсе того, что делалось "на верхах", он лучше, чем кто-нибудь, мог "наблюдать" и "оценивать", тем более что ни к каким партиям не принадлежал и чужд был пристрастиям, как правым, так и левым, по убеждениям же был консерватором и монархистом. Трудно представить себе человека, более пригодного для "реабилитации" Царя в глазах общества!

И действительно, во многих отношениях книга Гурко, отдавая должное Царю, убивает, можно сказать, наповал некоторые ходячие, но абсолютно лживые представления о нем, издавна отравлявшие сознание русской интеллигенции. Пред нами встает человек, безупречный в семейном быту - "сияющее исключение на фоне нравов, ставших привычными в высшем обществе", - и вместе с тем образец полнейшего самоотвержения в исполнении того, что он считал своим Царским Делом. Но, высоко расценивая моральный облик Царя, Гурко не находит ключа к пониманию его личности... В плане государственном и для Гурко Царь - "маленький" человек, не стоящий на уровне задач, ставившихся ему действительностью! По мнению Гурко, Царю вообще была чужда широкая картина - он был "миниатюристом", способным сознавать только детали. В связи с этим стоит, по мнению Гурко, отличать общее "правление" от конкретных и частных "распоряжений", видеть неспособность Царя, ведшую его к излишней и не оправданной обстоятельствами подозрительности и в отстаивании своей власти от несуществующих покушений. Не считаясь с общими принципами управления, он порой настойчиво проводил в мелочах свою волю. Не договаривая своей мысли до конца, Гурко дает понять, что тут, вероятно, сказалось столь обычное для слабовольных людей упрямство. Впрочем, и Гурко "слабоволие" Царя признает лишь условно, оттеняя, что Царь упорно шел по пути собственных намерений - с одним только исключением, известным Гурко: это - капитуляция 17 октября пред чужим мнением, ему внушенным и ему навязанным по признаку "исторической необходимости".

Не задумываясь над тем, в какой мере это "исключение" способно раскрыть тайну личности Императора Николая II, Гурко проходит мимо него. В другом месте, как бы мимоходом, останавливаясь на умоначертании Царя, Гурко приводит свидетельство А.А. Половцова, занесенное им в дневник 12 апреля 1902 года и так изображающее это умоначертание: "Всем управляет Бог, Помазанником Коего является Царь, который поэтому не должен ни с кем сговариваться, а следовать исключительно Божественному внушению". Гурко склонен искать в этом умоначертании корень лишь некоторых совершавшихся Государем (отчасти под влиянием Государыни) самоличных действий, врывавшихся в круг нормального течения государственных и церковных дел.

А между тем стоило углубить эту тему - и именно здесь можно было найти общий ключ к пониманию поведения Царя, иногда казавшегося Гурко столь загадочным. Дело в том, что Царь, при всем своем уважении к порядку и к форме, не считал Царскую волю формально чем бы то ни было связанной. Поэтому там, где он, в очень редких случаях, настаивал на исполнении ее в обход формы, были, значит, у него основания серьезные, которые побуждали его к этому. Искать причин таких действий надо не в упрямстве и не в мелочности Царя, а в чем-то другом. Показательно, кстати сказать, что тот материал, который попутно раскрывает нам сам Гурко, ни в какой мере не вяжется с делаемой им оценкой действий Царя. Гурко отмечает безграничное самообладание Государя, исполненное внутреннего упора непоколебимого. Его никогда не видали ни бурно гневающимся, ни оживленно радостным, ни даже в состоянии повышенной возбужденности. Гнев его выражался в том, что глаза его делались пустыми - он как бы уходил вдаль, ничего не замечая и не видя. Полное спокойствие сохранял он и в моменты опасности. Вместе с тем переживал он, по указанию того же Гурко, весьма сильно все то, что он ощущал, как удар, наносимый России. Поражение под Сольдау стоило ему недешево. "Я начинаю ощущать мое старое сердце, - писал он Царице 12 июня 1915 г. -Первый раз, ты помнишь, это было в августе прошлого года после самсоновской катастрофы, а теперь опять". Отмечает Гурко и то, что настойчиво проводил Государь свою волю в относительных "мелочах": ни разу не нарушил он закона в вопросах общегосударственного значения!..

Вяжется ли с подобными данными упрек Царю в мелочности, в упрямстве? За чертами характера Царя, которые воспроизводит Гурко, чувствуется сильная, изумительно дисциплинированная воля, чувствуется глубокое сознание моральной ответственности, чувствуется и большая душа. Откуда же здесь быть мелочности или упрямству? Эти свойства обнаруживаются тогда, когда человек, позируя на большого человека, на самом деле таковым не является! Когда такой человек срывается со своей "позы", тут, конечно, проявляется подлинная его мелкая природа. Но у Царя-то никакой позы не было! Если он на чем-либо настаивал, значит, в его представлении, это не было мелким, и настаивал он на этом не по причине неосмысленно-упорного своеволия, как это бывает в

случаях упрямства, а по какому-либо существенному, морально оправданному основанию...

Чтобы нам еще отчетливее представить себе свойственную Государю нравственную серьезность, коренящуюся в высокой дисциплине духа, приведем несколько показаний о Государе другого человека, тоже заслуживающего доверия. Мы имеем в виду министра иностранных дел Сазонова, человека чистого, деликатного, морально тонкого. Что ему запомнилось из его общения с Царем?

"Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а жаждущие указаний и помощи только свыше...

Что бы ни происходило в душе Государя, он никогда не менялся в своих отношениях к окружающим его лицам. Мне пришлось видеть его близко в минуту страшной тревоги за жизнь единственного сына, в котором сосредоточивалась вся его нежность, и, кроме некоторой молчаливости и еще большей сдержанности, в нем ничем не сказывались пережитые им страдания... (Спала, 1912 г.).

На третий день моего пребывания в Спале я узнал от пользовавших Наследника врачей, что на выздоровление больного было мало надежды. Мне надо было возвращаться в Петербург. Откланиваясь Государю перед отъездом, я спросил его о состоянии Цесаревича. Он ответил мне тихим, но спокойным голосом: "Надеемся на Бога". В этих словах не было ни тени условности или фальши. Они звучали просто и правдиво".

А вот небольшой, но сколь характерный штрих, наблюденный Сазоновым в отношениях Государя к людям, ему явно неприятным! Зашла раз речь об одном бывшем министре, которого Сазанов не называет, но в котором легко угадать Витте. Между ним и Государем лежала не только пропасть непонимания, но и нечто большее. Государь не уважал Витте, а тот платил ему озлобленной антипатией, которой нередко давал волю в своих высказываниях, прикрываемых иногда нарочитым подчеркиванием "пиетета" к памяти Александра III. Государь, конечно, знал об этих чувствах к нему Витте. Велико было удивление Сазонова, когда он в высказываниях Царя о Витте не уловил ни малейшего оттенка раздражения. Сазанов не скрыл своего удивления от Царя. "На это, - рассказывает Сазанов, -Государь ответил мне следующими словами, живо сохранившимися в моей памяти: "Эту струну личного раздражения мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничего не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого".

Ограничимся еще одним отзывом, исходящим от человека, хотя и далекого от России и от ее Царя, но способного, по своему положению, многое увидеть в характере Царя. Это-президент Французской республики Лубэ. Он давал такой отзыв о главе союзного Франции государства:

"Обычно видят в Императоре Николае II человека доброго, великодушного, но немного слабого, беззащитного против влияния и давлений. Это - глубокая ошибка. Он предан своим идеям, он защищает их с терпением и упорством; он имеет задолго продуманные планы, осуществления которых медленно достигает... Под видимостью робости, немного женственной, Царь имеет сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо верное. Он знает, куда идет и чего он хочет".

Не будем продолжать нанизывать оценки и свидетельские показания, удостоверяющие исключительные моральные свойства Царя и крепость его воли. Не будем приводить и тех отзывов, которые отмечают столь же исключительную умственную силу Царя. Отсылаем читателя к известной книге С. С. Ольденбурга. Ознакомившись с ней, читатель на самом материале, сгруппированном автором книги, убедится в выдающихся качествах Государя как человека и правителя.

Тем большей загадкой остается стойкость легенды, которая совершенно иначе изображала Царя, а также глубина той пропасти непонимания, которая разделяла общество от Царя и которая создавала почву, благоприятную для происхождения этой легенды. Едва ли при объяснении этого явления допустимо ограничиваться указанием на злостность клеветы, направленной против Царя, и на намеренную деятельность темных сил. Недостаточно и общего указания на то разномыслие и разночувствие между Царем и обществом, на которое мы выше обращали внимание.

Важно здесь уловить два обстоятельства, которые бросают свет на природу этого разномыслия и разночувствия, корни свои имеющего не только в настроениях общества, но и в некоторых свойствах или, вернее сказать, в некоторой установке сознания самого Царя, которая делала нахождение общего языка между ним и его современниками самого разного направления психологически невозможным.

Одно обстоятельство мы уже отмечали, и теперь остается только несколько ближе к нему подойти. Это - разность понимания Царем и русским обществом института Царской власти.

Государь, как человек церковно-верующий, сознавал себя Помазанником и Царем в том высоком и ответственном понимании этих обозначений, которые присущи учению Церкви. Проблема "абсолютизма", а тем самым и проблема "конституционных" ограничений этого абсолютизма, уяснением каковых проблем в глазах русского образованного общества, даже иногда и правого, исчерпывалось уразумение отношения подданных к Царю, - этих "проблем" в глазах Императора Николая II вообще не существовало. Не существовало их и в глазах любого подлинно церковного русского человека, или даже такого человека, который, будучи по своим убеждениям далек от точного учения Церкви, оставался бы способным точно уяснить себе русское понимание вопроса, исторически и юридико-догматически данное. Русский Царь не был и не мог стать "абсолютным" монархом в понимании Запада. Он был Царем самодержавным - по самой природе своей власти не поддающимся никаким формальным ограничениям ни с чьей стороны. Однако это никак не означало, что он был Государем, которому не противостояли бы никакие сдержки и который в одной лишь собственной воле должен был искать границ допустимого. Приведем страничку из очерка гр. Ю. Граббе "Святая Русь в истории России", где почтенный автор останавливается и на религиозной природе Царской власти в России.

"Особенно ярко обрисовывается религиозная сущность русской Царской власти в чине коронования и Миропомазания. В самом начале этого чина, едва Государь входит в собор и становится на свое место, он, "по обычаю древних христианских монархов", вслух своих подданных отвечает на вопрос первенствующего архиерея: "Како веруеши?"-и читает Св. Символ Православной веры. И лишь после этого начинается самая служба. Все реликвии принимаются Царем "во имя Отца и Сына и Святаго Духа"; читаются глубокие по содержанию молитвы с исповеданием, что земное царство вверено Государю от Господа, с прошением о том, чтобы Господь всеял в сердце его страх Божий, соблюл его в непорочной вере, как хранителя св. Церкви, "да судит он людей Божиих в правде и нищих в суде, спасет сыны убогих и наследник будет небеснаго царствия...". Но особенно торжественный и трогательный момент-это чтение Царем коленопреклоненной молитвы, полной смирения, покорности и благодарности Богу: "Ты же, Владыко и Господь мой, - молится Царь, - настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем... Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день Суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово..."

Катков говорил, что в присяге -наша конституция, по которой мы имеем больше чем политические права- мы имеем политические обязанности. Это отчасти верно, но, в сущности, подлинная конституция была в священном короновании. Там исповедывалась неразрывность нашей Царской власти с Православной Церковью, там Самодержец торжественно заявляет, что он ограничен Законом Божиим, что он - Божий слуга. В молитвах этого замечательного чина, развившегося уже в Императорский период, а до того весьма краткого, -самое глубокое изложение сущности русской верховной власти и ее главной задачи. Тут государственные принципы Святой Руси получают свое самое яркое и глубокое выражение".

Вне подобной церковно-религиозной осмысленности Царской власти в России нельзя вообще понять ее сущности. Тот, кто не понимает, что такое "Православие", не может понять и того, что такое Русский Царь. Отделенная от этой своей церковно-православной природы, несущей в себе сильнейшие и глубочайшие "ограничения", теряет самый свой смысл Царская власть, как она выработана тысячелетней русской историей. Это прекрасно понял такой относительно далекий от Церкви человек, как знаменитый историк русского права Сергеевич, который распознал юридическое своеобразие русского самодержавия и потому самым решительным образом отвергал применимость к нему - в исторической перспективе !-понятий западного абсолютизма. Этого-то и не понимало русское общество. Оно не могло иметь ученой проницательности величайшего русского правоведа-историка, и оно вместе с тем в такой мере утратило уже способность мыслить и чувствовать так, как велит Церковь Православная, что для него смысл русского Самодержавия испарился. Тут и лежит корень непонимания обществом Царя-непонимания безысходного.

Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, не мог сделать этого не потому, что судорожно держался он за свою власть, а потому, что самая власть эта, по существу своему, не поддавалась ограничению. Ограничить ее - значило изменить не ее, а изменить ей. И тут, в дополнение к тому, что явствует из вышеприведенной страницы, заимствованной у Граббе, напомним еще одно обстоятельство, еще более, с точки зрения церковно-верующего человека, значительное. Русский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он - тот единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести высокое царское послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь-тот Богом поставленный носитель земной власти, действием которого до времени сдерживалась сила Врага. В этом и только в этом смысл преемственности русской Царской власти от Византии...

Нужно именно это учесть, чтобы уяснить себе, какую трагедию переживал Император Николай II, когда у него "вымучивали" манифест 17 октября, и, наконец, вырвали то, как он говорил, "страшное решение", которое он, перекрестившись, принял, не видя другой возможности спасти страну.

Создав народное представительство, Царь принял, однако, новый порядок, лишь как изменение техники высшего правительственного механизма. Человек исключительно лояльный и свободный от личных пристрастий и увлечений, он с необыкновенной скрупулезностью соблюдал закон в отношении Государственной Думы, -как он соблюдал закон и во всех иных случаях и направлениях. Но внутренне чуждой оставалась ему эта механика, не знавшая прецедентов в русском прошлом.

Об этом ясно свидетельствует опубликованная в советской России переписка Царя с министром внутренних дел Н.А. Маклаковым. Настраивая Царя против Думы, Маклаков в 1913 году испросил у Царя разрешение распустить ее, если ему не удастся ее "ввести в законное русло". Из замыслов Маклакова ничего не вышло, так как он встретил в Совете министров решительную и сплоченную оппозицию. Но любопытно, что Царь в своей переписке с Маклаковым высказывал полное свое не сочувствие сложившемуся у нас государственному порядку. Он писал: "Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласится с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это - при отсутствии у нас конституции, есть полная бессмыслица. Предоставление на выбор и утверждение Государя мнения и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе".

Таково было "личное" мнение Царя, на котором он, конечно, не стал настаивать, ибо был человеком, лишенным тех мелочности и упрямства, которые ему так упорно ставят в вину. Напротив того, он своеобразную, во многих отношениях замечательную "конституцию русскую, нашедшую себе превосходное юридическое выражение в Основных Законах 23 апреля -своего рода шедевр государственного права! - заботливо покрывал своим высоким покровительством. Но это отнюдь не могло означать для него, чтобы он всегда и при всех условиях считал себя обязанным подчиняться той форме, которая была выражена в "конституционных" законодательных актах. Ведь он, только он один, продолжал нести и в рамках новых "основных законов" ответственность перед Богом за судьбы Русского народа! Никакая власть на земле неспособна была лишить Царя права и снять с него обязанность считать и чувствовать себя высшим арбитром в последних решениях, требуемых обстоятельствами чрезвычайными. Когда германский император предложил ему, в целях ослабления ответственности за Портсмутский договор, передать его на ратификацию Думе, Царь ответил, что ответственность за свои решения несет он перед Богом и историей...

Арбитром, на которого не может быть апелляции, продолжал считать себя Государь и во внутренней гражданской политике. Акт 3 июня 1907 г., которым была нарушена буква "конституции", но которым Россия была выведена из тупика думской неработоспособности, явился плодом именно такого умоначертания Царя. "От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим, перед Престолом Его мы дадим ответ за судьбы державы Российской",- читаем мы в манифесте 3 июня!

На свою совесть брал иногда Царь и решения в вопросах церковных, и тут не считая себя формально связанным решением Св. Синода. Осведомленный Жевахов говорит, что Царь в течение своего царствования всего лишь три раза проявил свою самодержавную волю в отношении Синода. Первый раз это было в деле прославления св. Иоасафа Белгородского в 1910 году. С нетерпением ожидая назначения Синодом торжества прославления, Царь не счел себя, однако, вправе торопить Синод. Но когда состоялось мнение Синода о необходимости отложить это торжество, то Царь, не согласившись с доводами обер-прокурора и Синода, сам назначил срок его. Второй раз его воля была проявлена в деле прославления св. Иоанна, митрополита Тобольского. Наконец, третий случай связан с назначением митр. Владимира в Киев...

Были, по-видимому, и другие аналогичные случаи, не отмеченные Жеваховым. Так, Гурко говорит об отмене Государем предписания Синода о перемещении иеромонаха Илиодора, каковое распоряжение Государя, по свидетельству Гурко, произвело очень тягостное впечатление на митр. Антония.

Не будем касаться двух последних частных случаев, касающихся личностей - тут, как во всяких вопросах личных, всегда возможны разные мнения и противоречивые оценки. Что же касается роли Царя в деле прославления святых, то нельзя не признать, что Царь в этом вопросе шел, в духовном плане, впереди Синода, находившегося под известным влиянием века, с его равнодушием и скептицизмом в делах веры. В частности, отсрочку канонизации митр. Иоанна Синод мотивировал необходимостью учесть политические соображения - в них уже, во всяком случае, Царь мог считать себя более компетентным, чем Синод! В общей же форме значение личности Царя в деле канонизации святых, прославленных в его царствование, митр. Антоний (Киевский и Галицкий) характеризовал так в 1930 году:

"Царствование Императора Николая II ознаменовалось открытием в России мощей святых угодников и их прославлением. Насколько в России это дело в последнее время было трудным, видно из того, что после открытия мощей св. Тихона Задонского в 1861 г., сопровождавшегося народным энтузиазмом и многими чудесами, по России распространился слух, будто бы Император Александр II выразился, что это будет последний святой в России. Я не верю, чтобы Государь мог сказать такую фразу, но самый факт распространения такого слуха достаточно характеризует тогдашние общественные настроения. В царствование Государя Императора Николая II были открыты мощи св. Феодосия Черниговского (1896 г.), преп. Серафима Саровского (1903 г.), св. Иоасафа Белгородского (1911 г.), Иоанна Тобольского, Анны Кашинской, Питирима Тамбовского. Я помню, как в одном из заседаний Св. Синода один из иерархов заметил, что нельзя же до бесконечности продолжать прославление святых. Взоры присутствовавших обратились на меня, и я ответил: "Если мы верим в Бога, то мы должны быть рады прославлению св. угодников". Из этого видно, заканчивает владыка, насколько велико было благочестие Государя, который почти первый решился на это дело".

Приведенного нами материала достаточно для того, чтобы мы могли считать разъясненной природу разномыслия и разночувствия между Царем и обществом русским, поскольку тут дело было в различии понимания и оценки существа Царской власти и ее прерогатив в России. Но этим мы еще не решили вопроса в целом. Самого существенного мы еще не сказали и даже на него не намекнули! Ведь, как мы знаем, разномыслие и разночувствие наблюдалось не только между Царем и людьми церковно-индифферентными (не говорим уже о людях, враждебных и чуждых Церкви), а и между ним и людьми, и к Церкви близкими, и Царю преданными, -иногда до последней капли крови!

Из вышесказанного понятно, почему не было общего языка у Царя с кадетами или хотя бы с Витте. Но был ли у Царя действительно общий язык со Столыпиным, которого Царь искренно и глубоко уважал и ценил и который, со своей стороны, делом и самой смертью доказал свою преданность Царю? Между Столыпиным и Царем, в более, конечно, слабой степени, но тоже ощущалось известное и очень существенное разномыслие и разночувствие.

Тут мы подходим к загадке, которая находит себе разрешение только в событиях позднейших, для взора современников Царя в эпоху его царствования недоступных. Вместе с тем мы подходим к явлениям, которые нередко люди, даже и не так уж далекие от Церкви, отметают, наклеивая на них ярлык "мистики", "мистических настроений" и т.д. Да, Царь, несомненно, был во власти таких "настроений". Другими словами, он способен был знать и видеть то, чего не могли видеть и знать люди духовно менее одаренные и менее живущие духом. И именно та настроенность, которая у Государя зрела в его "мистическом надсознании", делала его относительно равнодушным ко всему тому культурному, экономическому, политическому блеску, который так украшал его царствование и на пользу которого с таким увлечением, с таким подлинным пафосом работали его приближенные, его сотрудники - и впереди всех Столыпин.

Нужно, впрочем, сказать, что и Столыпин, по свидетельству лиц, его знавших, не вполне чужд был "мистического" ощущения бездны, которая грозила поглотить Россию. Чувство это, в большей или меньшей степени, было свойственно чуть ли не всем очень выдающимся русским консерваторам самого разного психологического и умственного уклада. Оно лежало в основе того недоверия к положительным результатам гражданского развития страны, которое с такой резкостью обнаруживалось у Победоносцева и Леонтьева. Оно, в разных дозах, присуще было и многим из тех, кто склонны были идти за этими столпами "реакции", причем этот страх ощущался ими нередко совершенно инстинктивно, не поддаваясь уразумению и находясь иногда в полном противоречии с практически принятой ими политической позицией.

Так это было и со Столыпиным. Он своей большой душой интуитивно иногда ощущал неблагополучие, веявшее над Россией, но, как человек практического дела и борьбы, не задумывался над этими "предчувствиями", гнал их от себя и продолжал лихорадочно работать в плане политическом и только в нем. И здесь, конечно он был не всецело с Государем...

Позиция Столыпина была ясна. Россия зреет для величайшего благоденствия и славы -вернее даже, уже "дозревает" для окончательного вступления в новую блистательнейшую фазу своего мирового существования. Что ей нужно для этого? Относительно небольшой срок времени, потребный для завершения ее политического перевоспитания. Это перевоспитание наглядно при Столыпине совершалось и завершалось. Россия, с одной стороны, делалась страной мелких собственников, избавляясь от проказы сельской общины и проникаясь здоровым сознанием индивидуализма, хозяйственного и правового. С другой стороны, Россия, в составе своих имущих классов, постепенно приспособлялась и приучалась к сознательной гражданской жизни, основанной на началах разумной свободы. Государственная Дума, при всех ее недочетах, в этом отношении служила, в глазах Столыпина, прекрасной школой, принося вместе с тем полезные плоды и как контрольный аппарат над бюрократией. Столыпин верил, что эксцессы, отравлявшие деятельность Думы, постепенно сгладятся, как проявления детской болезни. Он уже видел положительный успех, в этом отношении достигнутый после акта 3 июня. Незадолго до смерти он мечтал только о том, чтобы России Бог дал мир еще на несколько лет. Пишущему эти строки доводилось держать в руках письмо покойного премьера к Извольскому, которое проникнуто именно такими мыслями и настроениями.

Эта программа Столыпина - в плане, свободном от "мистики"!-была абсолютно правильна и совершенно убедительна. Она увлекала его, поглощая всецело его силы. Она была тем идеалом, устремляясь к которому, слагалась в России новая политическая идеология. На этой идеологии и вырастала некая новая "столыпинская" Россия. Но какое-то уже новое место занимал в ней старый русский Царь!

Формально Царь продолжал, правда, быть в центре всего. Не только никакой закон не мог восприять силу без его утверждения, но весь правительственный аппарат оставался в его руках. Важнейшие отрасли народной жизни продолжали быть в его всецелом единоличном ведении, с устранением представительных учреждений. Церковь и армия жили так, как они жили до первой революции. Но внутренняя связь, соединявшая Царя с Россией, постепенно ослаблялась, сходила на нет. Россия наглядно выходила из-под власти Царя, она все больше тяготилась ей. И чем более осторожным и менее притязательным становилось воздействие на общество этой власти, тем раздражительнее относилось оно к проявлениям ее.

Тут мы подходим еще к одной загадке, раскрытие которой вскрывает факт постыдный, тягостный. Пока Россия жила сознанием своих исконных подневольных обязанностей, оставаясь крепко стянутой узлом служилой и крепостной неволи, она была внутренне крепка. По мере же того, как она вкушала от плода гражданской свободы, неудержимо утрачивала она внутреннюю крепость и делалась жертвой своеволия, анархии, бунтарства. Великая вещь - гражданская свобода! Но она предполагает способность и готовность свободного подчинения. Русские Цари, от царствования к царствованию, богато одаряли Россию благами гражданской свободы. С необыкновенной последовательностью, настойчивостью и любовью, еще задолго до Александра II, властно насаждали они ее в своей стране -насильственно порою внедряли, опираясь на тот капитал верноподданнического послушания, который завещан был Московской Русью Петербургской России. И они добились постепенно результатов грандиозных. Россия росла как на дрожжах. Мы уже отмечали громадность ее гражданских успехов. Вот наступил момент, когда, наконец, последние остатки крепостничества в России были упразднены! Это и было делом знаменитой столыпинской реформы, которая отнюдь не просто была агротехнической земельной реформой, а означала второе и подлинное освобождение крестьян от уз сословно-крепостной зависимости, с превращением их в равноправных граждан, живущих по общему гражданскому праву, как свободные собственники. Но в том-то и была трагедия, что в глазах "свободной" России Царь не так уж казался нужен! Правда, он и раньше перестал быть нужен для той темной массы общинного крестьянства, которую, логике вопреки, продолжали держать в составе граждански свободной России, на началах устаревшего общинно - передельческого крепостничества. Реформа Столыпина своей прямой задачей и имела создать нового крестьянина-собственника, способного занять место того общинника -передельщика, который с каким-то экстатическим упрямством ждал от революции вожделенного черного передела, которого он не дождался и который он изверился получить от Царя. Но, повторяем, в том-то и была беда, в том и был стыд и мрак, раскрывающийся в процессе раскрытия русской исторической загадки, что начало гражданской свободы не уживалось в русском быту с прежним церковно-православным и верноподданническим сознанием. В том-то и была русская трагедия, что гражданский расцвет России покупался ценой отхода русского человека от Царя и от Церкви. Свободная Великая Россия не хотела оставаться Святой Русью. Разумная свобода превращалась и в мозгу и в душе русского человека в высвобождение от духовной дисциплины, в охлаждение к Церкви, в неуважение к Царю...

Царь становился, с гражданским расцветом России, духовно -психологически лишним. Свободной России он становился ненужным. Внутренней потребности в нем, внутренней связи с ним, должного пиетета к его власти уже не было. И чем ближе к Престолу, чем выше по лестнице культуры, благосостояния, умственного развития -тем разительнее становилась духовная пропасть, раскрывавшаяся между Царем и его подданными. Только этим можно вообще объяснить факт той устрашающей пустоты, которая образовалась вокруг Царя с момента революции. Ведь не забудем, что, если акт 17 октября был у Государя вымучен, то буквально вырван был у него акт отречения. Царь не потерял головы при первых признаках революции. При всей своей кротости и незлобии он, как то и раньше бывало, по отношению к "крамоле", готов был проявить необходимую крутость. Однако его схватили за руки. Хуже: его просто покинули. Вместо помощи он нашел не только трусость и измену, как он горестно писал своим близким, а нечто худшее, ибо владело оно и теми, кому чужды были и трусость и измена. Не трусость и не измена диктовали Алексееву и Вел. Кн. Николаю Николаевичу слова настойчивого убеждения, обращенные к Царю с требованием его отречения. Это было острое проявление того психологического ощущения ненужности Царя, которое охватывало Россию. Каждый действовал по своей логике и имел свое понимание того, что нужно для спасения и благоденствия России. Тут могло быть много и ума, и даже государственной мудрости. Но того мистического трепета перед Царской властью и той религиозной уверенности, что Царь-Помазанник несет с собой благодать Божию, от которой нельзя отпихиваться, заменяя ее своими домыслами ,-уже не было. Это исчезло. Как иначе объяснить еще ранее возникшее дружное сопротивление, которое вызвано было решением Царя возглавить лично армию? Все думали сделать все лучше сами, чем это способно делать Царское правительство! Это надо сказать не только о земцах, которые тяготились относительно очень скромной опекой министерства внутренних дел, но и о тех относительно очень правых, общественных деятелях, которые входили в прогрессивный блок. Это можно было сказать даже и о царских министрах, которые уже очень легко заключали, что они все могут сделать лучше Царя.

Мы сейчас говорим о последних днях России. Но и тогда, когда не было на политическом горизонте ни малейшего внешнего признака готовившейся беды, ее элементы были налицо. С одной стороны, стоял "прогресс" России - прогресс несказанный, величественный, прогресс не просто материальный и культурный, прогресс и гражданский. Это последнее обстоятельство особенно способно было искажать перспективу. Ведь Столыпин явно справлялся с революцией!.. Справлялся с ней не только на фронте полицейском, но и на фронте политическом! Россия мужала, зрела, крепла в своей новой гражданственности.

Если отбросить "мистический" план жизни, то можно было сказать с абсолютной уверенностью: дайте России двадцать пять лет спокойного существования, и она будет непобедима, так как она вся превратится в страну застрахованных против революционного яда, крепких консервативных собственников... В перспективе социально-политической это было верно.

Иное раскрывалось глазу внутреннему, способному зреть "духовное". В этой "мистической" перспективе социально-политический прогресс был чем-то вторичным, поверхностным, паразитарным. Все успехи в этом направлении, достигнутые в царствование Императора Николая II, были последними всплесками громадной, но упадающей духовной волны, которая в свое время подняла из ничего русскую землю и дала ей постепенно неслыханное величие и славу, а теперь растекалась исчезающей пеной. И это-то духовное опустошение России и чувствовал, непосредственно осязал своим духовным чутьем Государь. Он сам весь, всецело, был сыном духовной России. В ней были и все его интересы. А эти интересы уже стали чуждыми, непонятными или мало понятными даже его ближайшим помощникам. Для него, например, вопрос канонизации св. Иоанна Тобольского был событием исключительной важности, а для главного работника по осуществлению столыпинской реформы, умного, честного и правого В.И. Гурко, это была мелочь, в отстаивании которой проявилось лишь мелочное своеволие Царя! Это было "по меньшей мере произвольное решение", вызвавшее, по мнению Гурко, справедливое негодование "как среди общественности, так и у иерархов Церкви".

Да, Царь был уже несовременен России. Царь действительно продолжал быть человеком одного духа с Царем Феодором Иоанновичем, которого, кстати сказать, ближайшие потомки готовы были ублажать как святого. Он, правда, был, в отличие от немощного сына Грозного, блестящим, так сказать, профессионалом царского ремесла, достойным преемником своих великих предков и верным продолжателем их традиций. Но не "профессия" высшего государственного управления была смыслом его жизни, а нечто большее и высшее - то именно, что и роднило его с последним венценосным Рюриковичем: принадлежность его к Церкви и сознание тех обязанностей, которые отсюда вытекали. Это живое чувство всецелой принадлежности к Церкви должно было делать для него "профессию" Царя иногда тягостной, в условиях отхода общества от Церкви. Как легко отказался бы он от нее! Кажется, иногда он и мечтал об этом. Но это же чувство принадлежности к Церкви исключало для него возможность не только "дезертирства", но даже простой неверности своему высокому сану. Царь не просто умно и талантливо выполнял обязанности Царя, он нес "послушание" своего звания -тем более трудное, чем резче и яснее для него обозначались руки, тянущиеся к его венцу, и чем явственнее обнаруживалась неспособность русского общества одуматься, очухаться от лихорадки гражданского самомнения, которая его охватила и которая делала его безразличным к вопросу охраны царского венца от этих кощунственных рук.

Первая встреча с народом, когда с внешней наглядностью обнаружилось одиночество Царя, его покинутость народом, его ненужность для него, произошла в момент созыва первой Думы. Что там ни говори - народ прислал своих представителей в Думу, и она выражала мнения и настроения народа. Вот как описывает торжественный прием в Зимнем Дворце (27 апреля/10 мая 1906 г.) народного представительства гр. Олсуфьев:

"Государь поразил меня своим видом: цвет лица у него был необычайный: какой-то мертвенно-желтый; глаза неподвижно устремлены вперед и несколько кверху; видно было, что он внутренне страдает. Длительная церковная служба постепенно разогрела присутствующих членов Думы. Начали молиться. При многолетии чувство глубокое охватило многих.

По окончании службы Государь и Царица приложились к кресту. Духовенство и Царская Семья прошли вперед и стали на назначенных местах около трона. Среди общего движения сначала не заметили, где он. Между тем Государь остался около трона, взоры зала направились на него, стоявшего одиноко. Напряжение чувств достигло высшей степени. С полминуты он продолжал стоять неподвижный, бледный, по-прежнему страдальчески сосредоточенный. Наконец он пошел замедленным шагом по ступеням, повернулся лицом к присутствующим и, торжественно подчеркивая медленностью движений символическое значение совершающегося, "воссел на трон". С полминуты он сидел неподвижно в молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла. Зала замерла в ожидании... Министр Двора подошел к Государю и подал ему лист бумаги. Государь поднялся и начал читать...

Государь как бы усиливался читать сдержанно, не давая выхода волновавшим его чувствам. Легким повышением голоса были отмечены слова "лучшие люди", "буду непоколебимо охранять дарованные мною учреждения", "дорогое моему сердцу крестьянство". Как-то особенно осталось у меня в памяти упоминание о малолетнем Наследнике... Наконец, прозвучали последние слова, произнесенные с расстановкой:

- Бог в помощь Мне и вам.

И торжество закончилось. Громкое "ура!" охватило зал, сливаясь с звуками народного гимна, который исполнял оркестр на хорах. Государь в сопровождении Царской Семьи и Двора шествовал обратно, отвечая легким наклонением головы на приветствия справа и... слева".

Когда возникла вторая революция, встречи Царя с народом уже не произошло. К этому времени Царь оказался одиноким даже пред лицом своих ближайших соратников! Трудно вообразить что-нибудь более трагичное, чем положение Царя непосредственно перед революцией и в первые дни ее. Когда Государь уже перестал быть Царем, а стал просто "христианином", он мог страдать от грубости, навязчивости, бестактности окружавшей его среды, но он уже был душой спокоен: он нес новый крест, на него Богом возложенный. Но достаточно вспомнить все то, что мы выше говорили о природе Царской власти и о том глубоком понимании ее Царем Николаем II, чтобы уразуметь весь ужас, который должен был пережить он пред перспективой ухода с своего поста под натиском революции...

И можно быть уверенным: если бы революционеры говорили с ним без подставных лиц, никогда не было бы отречения и не было бы никогда "бескровной" русской революции. У Царя отняли венец не революционеры, а генералы, сановники. Великие Князья, спасовавшие перед ставшей на революционный путь Думой - и, опять-таки, пред почти всей Думой, а не только перед ее радикальным крылом! Милюков был вправе озаглавить первую главу своей "Истории второй русской революции" так: "Четвертая Государственная Дума низлагает монархию".

"Ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне!"

Вот когда Царь мог до конца реализовать смысл слов св. Иова, столько раз им повторяемых в течение своей жизни, в муках тяжкого предчувствия. Нужно, однако, поражаться, с каким самообладанием, с какой выдержкой, с какой мудростью и здесь действовал Царь. Он никогда и раньше не отделял интересов своих от интересов страны. Готов он был и сейчас стать искупительной жертвой для спасения России. Ведь этот крест свой он предсознавал в прежнее, благополучное время своей жизни! Твердо и спокойно принял он его. Все было им обдумано с точки зрения интересов России, когда он совершал отречение. Все кругом обезумели, все делали впопыхах, опрометью. Один Царь был трезв, сосредоточен, разумен.

* Автор очерка архимандрит Константин (Зайцев, 1887-1975) - крупнейший отечественный мыслитель нашего времени. Окончив Петербургский политехнический институт, он участвовал в Белом движении. Потом эмиграция, преподавательская деятельность в Праге, Харбине. В 1945 году в Пекине К. И. Зайцев был рукоположен во священники, а в 1949-м в Джорданвилле (уже в США) отец Кирилл принял постриг с наречением имени Константин. С 1950 года и до самой смерти отец Константин руководил печатным органом Русской Православной Церкви за границей-"Православной Русью", а в Свято - Троицкой духовной семинарии преподавал пастырское богословие и историю русской литературы.

"Настоящий очерк, -писал о публикуемой работе архимандрит Константин, -был напечатан в 1943 году в харбинском "Хлебе Небесном". Воспроизводится он с незначительными, по большей части чисто редакционными, изменениями. Если бы автор писал его наново, под живым впечатлением событий, возникших в мире за последние годы, то, надо думать, естественно сгустились бы эсхатологические краски. Но в общем ни опыт истекших лет, ни то обстоятельство, что в подписи автора слово "профессор" заменилось словом "священник", не заставляют пересмотреть написанное по существу. Выношенное автором в процессе долголетнего размышления понимание судеб нашей Родины получило лишь большую крепость. Воспроизводя, без всяких изменений, этот очерк еще через 20 лет, с вновь измененной подписью, автор может лишь подтвердить все здесь сказанное".